«Древний Ханаан, казалось, своей географией был создан для вольнодумцев. Из маленького земного пространства, как из шляпы фокусника, возникают горы, долины, каньоны, пустыни, лунные пейзажи, буйная зелень, похожие на запёкшуюся кровь камни, воды всех земных океанов и мёртвого, обнаружившего себя под солнцем лазурным бликом из зазеркалья. Страна похожа на проходной двор, где торопливый путник ускоряет свой шаг, и даже сама планета здесь в геологическом раздоре: разрывается между своим восточным и западным полушариями, а где-то в подземельях Ханаана тискают друг друга в грубых объятиях слепые титаны»
Лиза поправила уставшую свечу, прилепленную на корпус печатной машинки у клавиатуры. Так холодно ей не было никогда прежде. Никогда она не мёрзла так, как здесь в Израиле. А ведь очутилась, чуть ли не в Африке - и вот, замерзает, как француз на смоленской дороге.
Лиза сидела в сапожках, закутанная в платок и плед, на просевшем диване в пустой комнате. Электричество не подключили - они с мужем и детьми въехали в ещё не готовый к жилью дом, и теперь переживали неустройство. Недавно включили газ - появилась возможность греть воду, пить чай и обнимать грелки.
Была свирепая для этих мест зима со слякотным снежком. Тёплая одежда была скверной, но прикупить что-нибудь Лиза не решалась. Видимо, у неё как-то замкнулось в голове - экономить на себе, - и это стало малым самоубийством, вроде символической жертвы, мол, мне ничего не надо.
Она боялась магазинов: цены казались заранее невозможными, потому надевала вещи из прошлого, стыдясь своих отражений. Изломанные привычки преследовали мстительно и мелочно.
Нужно было остановиться, успокоиться, но это казалось невозможным в начале эмигрантского марафона, когда позади ещё не простыл след прошлой жизни, похожей на лихорадочные сборы.
Ей необходимо было отстраниться от обстоятельств, сосредоточиться на себе –
что может быть важнее? Но Лиза не знала этой и многих житейских мудростей, и потому штурмовала обстоятельства, как смертник, теряя силы и годы, со страстью отдаваясь самопожертвованию, запутывая близких альтруизмом. Так случается с теми, кто мерит собой других людей, приписывая им свои чувства и мысли в ожидании невозможной взаимности.
Пламя свечи дрожало, едва освещая страницу с сероватыми буквами. Лиза представила себе исполинские страсти подземелий, слепых гигантов, скованных скалами, пытающихся пошевелиться, вздохнуть, расправить члены. Но, посочувствовав им, решила, что и ей тоже плохо в бетонной коробке...
"Воды Атлантики приходят к пляжам Средиземного моря, Индийский океан касается пальцем Эйлатского залива, а в долине Мёртвого моря рассыпаны бирюзовые брызги подземного прибоя. В Ханаане нет больших рек - нет необходимости объединять свои усилия и создавать государство, подобное Египту и Вавилону. Здесь каждый сам может утолить жажду дождевой водой - все равны под небом".
Лиза слушала шуршанье струй, но, странно, шум не казался похожим на дождь. И всё же это была вода... Лиза, взяв свечу, отправилась на звук. В туалете на полу стояла уже приличная лужа. Квартира была куплена на новостройке через месяц после приезда, когда ещё только начиналась кампания по ловле новоприбывших душ. Банкам нужно было завлечь первую сотню-другую покупателей, чтобы те поманили с другого берега, мол, давай-давай, совсем не страшно, - окей, и тогда бы все ринулись вслед, подписывая векселя и не входя в коварные финансовые подробности.
Лиза с мужем оказались среди первых смельчаков. Их не увлекло многоголосье: “Потом будет лучше, дешевле”... “Это почему же?” - возражали они: ”Потому что едет миллион бездомных?”
Лизино "мне ничего не надо" в данном случае давало ей определённую свободу. Выяснив, что в случае смерти, долг не переходит к семье, она обрадовалась: повезёт выплыть - окей, а нет - лучше тонуть, зная, что дети на берегу.
Советские эмигранты девяностых - хорошие и плохие, умные и глупые, старые и молодые - не умели владеть своими силами, временем, желаниями, деньгами. Отправлялись в незнакомый мир, везли с собой горные лыжи, ракетки для тенниса, похвальные грамоты, сервизы, собачек.
Они верили, что “далёко-далёко за морем, лежит голубая страна, и дети там учатся в школе, и сыты всегда старики”… что “обетованность” - волшебное слово вроде “сим-сим”. Они укладывали в багаж коробочку с гвоздями и молоточек, играя в ответственность за будущее: “ничего не забыл? - нет, ничего, даже гвоздик взял” И хотя многое подтвердилось: и школа для детей, и сытость, и море – чувствовали себя обманутыми.
***
Поправив наклонившуюся свечу, Лиза продолжала писать: «...мир был пуст и хаотичен, мысль бессвязна, а человек беспомощен... дом не защищал... воздух, вода, земля не были чисты; и дух Божий бесприютно витал над бездной...»
Позже она показала свою рукопись лектору курса истории, который Лиза стала посещать, и тот, прочтя, сказал, что Лизе, спустя годы, будет стыдно за эти листочки. Она, конечно, милый и интеллигентный человек, но как можно так запустить себя... такая необразованность, безграмотность, надсадные и беспомощные попытки проповедовать банальности... скрижали какие-то: “просто физически трудно тащить Ваш текст. А это у Вас что тут ”архисложно” - это что? - из Ленина?” Лиза не знала, что сказать и откуда у неё взялось это дурацкое слово... “Поверьте, Лиза, всё остальное - такая же невнятность”
Встреча была у него дома в круглой комнате с высоким потолком, полуосвещённой газовым камином. Он предложил кофе, и Лиза торопливо отказалась, а потом жалела - так хорошо было бы обхватить ладонями горячую чашку, почувствовать её тепло всем существом, спрятать лицо в облачко пара.
Перед тем, как зайти, она в подворотне припудрила нос, подкрасила губы... Так много ждала... Должно быть, он прав, но... неужели он не видит, что никто ничего не понимает, что знания бессвязны и кичливы, а искренность вызывает раздражение и неловкость, словно обнажённая душа - срамное место.
Лиза спускалась по лестнице, не заметив, как за перила зацепился пояс от плаща и потерялся там навсегда...
Успешно окончив курсы еврейской истории, она поверила, что сумеет освоить новую профессию, которая приведёт к интеллигентному заработку. Эта была одна из тех безумных надежд, за которую цепляются в отчаяние.
Так, однажды, её осенило, что можно мастерить шляпки к парикам религиозных женщин по технологии, вычитанной ею когда-то в рубрике «Умелые руки» об изготовлении нитяного абажура с помощью клея, вазелина и надувного шарика.
Чудные пёстрые шляпки с цветами и бабочками! И, конечно же, не станет отбоя от покупательниц, которые заждались в своих бездарных пилюлях и шишках набекрень. Лиза даже поделилась идеей с приятельницей и пообещала взять её в долю, когда дело пойдёт. Приятельница не отказалась - просто посмотрела долгим пустеющим взглядом и посоветовала поискать счастье в корзинах отходов на нитяной фабрике.
А затем пришла спасительная иллюзия о карьере историка, и Лиза даже однажды побывала на учёном семинаре. Ей запомнилось, как по парку вприпрыжку вместе с крупной девушкой бегал маленький седой историк в полотняных бриджах с накладными карманами и железными молниями, и как подумалось, что, верно, он оставил в Москве семью и играет теперь в «Ханаан»... А у девушки были озабоченные глаза, и она резвилась рассеянно и не в такт самозабвенному спутнику и, должно быть, пыталась понять, чем обернутся для неё эти прыжки. И ещё запомнила, как супружеская пара кандидатов наук с крокодиловыми кейсами и улыбками тискали по углам доктора наук - главного на этом семинаре, и как читала рукопись учёная дама: по диагонали - хоп, хоп, хоп - и три листочка в левой стопке...
“Природа Ханаана разобщает людей, как дорога, по которой уходят. Здесь, в нескольких часах пути, можно оказаться в совсем ином мире, требующем иных умений жизни, потому в каждом из возникших здесь когда-то городов-государств были свои идолы" - Лиза старалась не слышать капель в туалете и продолжала писать: "Равенство под небесами проливается зимними дождями, и всяк волен собрать и сохранить для себя свою воду и жизнь. Человек зависит только от себя и неба - здесь выживают свободолюбивые одиночки. Индивидуализм - суть и внутренний закон Ханаана»
Мысль неотступно кружилась вокруг водной темы, и Лиза опять отправилась к своей луже и испугалась, оказавшись почти сразу на берегу. Нужно было останавливать стихию. Она провела осушительные работы и пошла вверх по течению: вода сочилась из-под карниза, и Лиза, вздохнув, стала действовать.
В начале она задумчиво покапала расплавленной свечкой на щель, для верности примяла пальцем тёплую затычку, и огорчилась, что красивое решение не сработало. Лизины тени волновались в тесном каре стен, и казалось, что за спиной собралась толпа зевак. В полу обнаружился предмет, похожий на крышку маленького колодца. Отковыряв её кухонным ножом, Лиза обнаружила отверстие в полу, и принялась строить запруду. На плотину пошли какие-то плохо различимые в колеблющемся свете предметы, и укрощённая стихия устремилась в рукотворное русло.
***
Свеча погасла. Лиза долго шарила в темноте, нащупывая спички, а затем продолжила писать: «...так легко затеряться в игрушечной необитаемости. Ханаан создан для беглецов - здесь неподходящее место для постоянства. А вчера я ехала двумя автобусами в страшный дождь на работу, а когда добралась, то оказалось, что дверь закрыта, и никто даже не предупредил, что не нужно приезжать...» Лиза удивлённо перечла конец фразы и подумала, что придётся перепечатывать лист и это даже хорошо, потому что придумывать устала, и лучше что-то делать бездумно. Должно быть, тогда-то, она и впечатала, злосчастное «архи» - мысль, освобождённая от работы над замысловатыми ханаанскими иероглифами, покружила и отлетела в гнездо, словно птица с подрезанными крыльями.
Гнездо было в странном месте: там валялось просиженное кресло с замусоленными подлокотниками и вылезшими поролоновыми потрохами. Розовая кофта была набита пёстрыми тряпками, застёгнута на все пуговицы и связана собственными рукавами. Ещё там были почти целые чемоданы с ржавыми замками. Гнездо напоминало терновый венец, но крупнее. В нем можно было даже лечь на спину и закинуть руки за голову, согнув ноги в коленках, а можно было свернуться калачиком, но растянуться на животе, как любила Лиза, было уже нельзя. В тайничке - сбоку между прутьями - лежала поломанная золотая серёжка с большим сиреневым александритом, клеёнчатая бирочка с тряпичными завязками из роддома, где были написаны фамилия, время и пол Лизиного ребёнка, красивая баночка из-под кофе, дневник и девять упаковок снотворного.
Лиза могла бесконечно перебирать эти вещицы и слушать одни и те же унылые шарманочьи песни. Она точно помнила, что прежде мир звучал радостно, но воссоздать ритм и мелодию счастья не умела и думала, что, верно, прошла молодость.
Поломанная серёжка хранила невнятную жалобу, обречённую на безответность, как любая попытка артикуляции у варваров - так греки называли тех, кто не мог облечь свою мысль в слова. Греки верили, что можно владеть истиной: что толку в беззащитных мыслях, строящихся как карточный домик? Вот… мелькнула, ещё... как будто... возникает смысл... Но вяло, слабо и неумело собранные мысли рассыпаются, смешиваясь с чувствами, и опять не знаешь - как быть? Вновь обречённость на «чёт-нечёт» в чужой игре и то, что пересекутся адреса, календари и поезд из пункта «А» не разминётся с поездом из пункта «Б», сокрушая судьбы и разрывая связи.
Сиреневый александрит с мерцающей многогранной обидой достался Лизе на память о родне - её круге. Вот, пожалуй, слово, что держит мысль. Круг - фигура на плоскости, как на шахматной доске, где летают только руки гроссмейстеров, а фигуры ходят по вечным для них правилам. Все упорядочено: тупость уверенна и последовательна, подлость бьёт из-за угла; у шахматного Гамлета выбор только в периметре, ограниченном ударом шпаги. А Лиза шла, не зная ходов, пока не оказалась на краю.
Подробности не в счёт - не всё ли равно... Ну, допустим, некто украл платок, устроил интригу, передвинул стрелки и, вот, выехал поезд из пункта “А”, и в тёмных яростных пальцах перестала биться голубая жилка: то есть, смешались ярость и пульс, отказали тормоза, исказилось прелестное лицо... Или, к примеру, налил спящему в ухо яду, тот замычал, дёрнулся и - ах, ах! - какая победа: шах и мат... И сбитые фигуры исчезают за краем…
Тогда она зашла в ванную комнату: справа стиральная машина “Чайка” - полуавтомат. Шланг для стирки всё время срывается, и тёмная мыльная вода хлещет, как из пробоины в трюме. А клеёнка по периметру отклеилась, и её хочется содрать как облупленную после загара кожицу. Но новая - молодая и розовая - не обнаружится. Вместо неё возникнет шершавый бетон, испачканный жёлтым клеем с черноватыми пятнами плесени - так выглядит край.
Лиза растолкла таблетки в порошок: сидела на краю ванны и толкла в чашке деревянной толкушкой для картофельного пюре. Почти у носа на трубе парового отопления сушилась школьная форма тридцать шестого размера, синяя, из Москвы. Муж привёз из командировки. Чтобы купить такую, нужно было предъявить паспорт с московской пропиской или дать взятку продавцу. А коричневая – хуже: сидит мешком, мнется.
Лиза пощупала ещё влажную ткань и решила прежде выгладить костюм, потому что им потом будет не до того. Она рассчитала, что четверг - самый удобный день Прибрала, пересмотрела свои вещи, выбросила всё, что не сможет пригодиться, приготовила обед на неделю. В чашку залила воды на треть - больше она не осилит. Выпила горькую жижу, налила ещё немного из-под крана, взболтала, проглотила, помыла чашку, хотела поставить на место, но не смогла. Чашка упала и разбилась, а напоследок она подумала, что кто-нибудь теперь наколет ногу.
***
«После смерти царя Соломона дом Давида раскололся на два царства: Иудею и Израиль. Началась эпоха двух царств или «Эпоха пророков» - Лиза вскипятила чайник, заварила чай и повеселела, улыбнувшись горячей чашке и мысли о том, как вынесло её, словно внутри был компас, к теме «Этическая концепция иудаизма в эпоху двух царств» - так называлась её дипломная работа и лекция, которую должна была прочесть на экзамене.
«Почему Вы выбрали эту тему?» - спросил профессор. «Интересно» - ответила Лиза, не найдя более убедительного ответа, а потом, спустя годы поняла, что как больной зверь ищет лечебную траву, она искала закона.
Соседка Лизы назвала тему своей дипломной работы: «о языке идиш». Пожилая москвичка с чувством рассказывала о языке своего детства, а Лиза представляла, как в немецкий язык германского ренессанса вплетался еврейский диалект, и, возможно, обывателей раздражал усиливающийся говор местечка, так похожий на их родной язык, но закодированный чужаками для их тёмных делишек... бедный фатерланд...
***
Лиза поставила стакан на пол и продолжила писать: «Пророками становились люди с ярким восприятием мира и обострённой совестью, со способностью слышать гармонию и отличать фальшивость даже в устоявшемся порядке, кажущемся для большинства стабильностью»
Лиза прочла и сама удивилась тому, что слова сложились понятней, чем породившая их и не совсем ясная до того мысль, и Лиза сама что-то узнала и поняла заново из своего текста. Если бы прежде её спросили, кто такие «пророки», то она бы вспомнила надрывные проповеди о том, что Бог – в Душе, а не в Храме. Назвала бы имена, места, даты, подробности событий и как этих людей уничтожила толпа, и как потом эту толпу уничтожила другая толпа…
А теперь Лизе ясно, что их «правда» была предназначена, конечно, не для шахматной возни в тогдашних королевствах, а обращена в вечность (“нетленка”- назвал такого рода тексты один знакомый редактор), и что теперешняя цивилизация, возможно, развилась из когда-то слабых и беззащитных пророчеств.
И ещё Лиза подумала, что если «мысль произнесенная – ложь», то она обречена на кликушество или схоластику, и лучше одиноко сидеть в башне из слоновой кости, чтобы было в ней тепло, горела лампа под абажуром.
Непроизнесенная мысль улетела из далёкой Иудеи, с её гневными обличителям, в уютную комнату с письменным столом у окна в сад, алой бугенвилией, обвивающей деревянную балку веранды, горячим кофейником.
*
На мраморной скамье вполоборота к Лизе сидел Иезекиль.
Едва заметная грустная улыбка. Карие глаза внимательны, шрам на щеке, и видно, когда опирает подбородок на руку, продолжение шрама на тыльной стороне кисти. Объяснил, что это след от брошенного камня: хорошо, что успел прикрыться - не попало в висок.
Говорит глуховато: «И было слово Господне ко мне сказано: Я - слово Господа Бога... Ты, что бедного и нищего обманывал, грабежом занимался, залога не возвращал, притеснением притеснял, грабил брата, в рост давал и проценты брал... и на идолов обращал глаза свои... Все эти гнусности совершал - и жив будешь?»
Прочёл Лизину рукопись: «Почему так сложно? – спросил - заумное словосочетание... Почему не написать, скажем... просто: о слове, о добре и зле, о законе?».
- Не знаю, пожалуй... «этическая концепция» - иероглиф, форма, придающая определённость, законченность работе многих мыслителей - точка над i, от которой можно оттолкнуться в разумном диалоге.
«Справедливость, добро»... - понятия размытые временем, нуждающиеся в сосуде: легко пролить их перед невежей. Я пыталась, надрывалась, тащила неуклюжие слова: «Клевета и воровство – зло». И мне возражали: «Почему? - смотри проще: просто немного не хорошо - не очень красиво; и это ещё с какой стороны смотреть».
На этот бессмысленный диалог я тратила силы и время – свою жизнь. А теперь скажу: «Вы не знакомы с этической концепцией, сударь? Расставим точки над i: не знаете азбуки, которой тысячи лет или врёте? А? Вы кто, дурак или подлец? Разберитесь, пожалуйста, что это с Вами? Эдак гнусностей насовершаете, неправедник Вы эдакий, и пребудете без живой души. Нет, я не верю Вам ...так-то...»
Иезекиль смеялся, по садовой дорожке прыгала упитанная птичка. Случилось счастье.
- Вы понимаете? - улыбнулась Лиза.
- Да.
- Понимание... это так радостно... - словно играешь в пинг-понг... Странно: свобода, равенство, счастье... Все хотят одного, равны в своих желаниях счастья: «Я хочу счастья - ты меня понимаешь?»
- «Понимаю»... «Вот-вот... мы совсем одинаковы» - совсем близко... ещё немного жертвенной любви для общего счастья... Эх! Недостаёт самой малости. Кто виноват? В чём? - что равенство желаний бесплодно? Что можно всем, как один, взяться за руки и закричать: «Хочу счастья!». Крик оглушит всех – все оглохнут и наступит долгожданное равенство... но ненадолго: скоро станет очевидно, что у всех разное зрение и что окончательно равняет только смерть. Похоже, Господь Бог забыл какую-то важную заповедь: что-то о равенстве... или о посреднике между Авелем и Каином.
- Посредник?
- Ну да, неравенство трудно принять, если не верить в суперравенство... или хотя бы юристу... честному, чтобы рассудил, или полицейскому, чтобы наказал – каму-нибудь более сильному и доброму. Допустим, ну... нет покоя и воли... слаб, скажем, человек, закон плох и от пророчеств нет толку, кругом мошенники – как быть?
- А как НЕ быть? Допустим, всё дозволено: можно зубы не чистить, будильник не заводить, старушек обижать и никто никого не остановит – пропади всё пропадом! «Никто»? Опять? Нет, это чёрт знает что! Кто-нибудь, держите меня, эй... ЭЙ, на помощь!!! Кто - дежурный посредник? Ответственный вышибала или местный юродивый – хоть кто-нибудь, а то пропаду…
Лиза улыбалась: "Иезекиль, Вы - пророк. Всё так и есть.… Но теперь, лично я - пас: сматываюсь в свою башню, никаких пинг-понгов без правил. Калитку на запор, чтоб не скрипела, и можете зря не шуршать своими шинами: я занята тайной чисткой зубов!
- Господи, какая холодина, а ещё почти Африка... Вам, Лиза, камин бы... - так бы хорошо... Что ещё нужно для счастья? Ведь так хорошо сказано: "не убий!" – просто и... милосердно, мол, пожалей себя, жизнь свою не погуби... судьбу свою, счастье своё... позаботься, чтоб не мёрзнуть... Чего ещё? Не губи даров невсёлиравнокакихфей. Пусть Бог будет невидимым - там, в своей башне из слоновой кости. Что тебе до него? - займись собой: вот, у тебя экзамен на носу. Так всё просто, понятно… Особенно теперь, когда слово проросло... в изящный иероглиф, и мир сжат в точку над i – этическая концепция...
- Иезекиль, знаете, много пересудов о заговоре сионском: обвиняют невнятно, оправдываются зачем-то… Что же на самом деле? О чем мы тут с Вами договариваемся? Заговор существует, вернее... договор Бога с Человеком по имени... ну, не всё ли равно, коль скоро время уже рассудило нас – не так ли?
- Пожалуй.
- Ну вот... четыре тысячи лет истории договора о том, как жить - быть. Заговор запечатлен в иероглиф из десяти заповедей
- В «этическую концепцию» - улыбнулся...
- Как сложно... просто... и холодно... Иезекиль, ещё кофе?»
- Да, Лиза, спасибо.
- Я отлучусь на минуту: нужно проверить... там у меня течёт... в ванной...
****
Экзаменационная лекция была назначена на утро в Иерусалимском университете на горе Скопус. Лиза пришла очень рано и гуляла по сказочно красивому парку: дорожки из цветного камня, белые корпуса, зелёная трава, синее небо в мохнатых еловых лапах. Было видно, как радужно испаряется роса. Появились первые студенты - садились на скамейки и просто на траву, читали, переговаривались. Лиза видела всё это когда-то. Должно быть, во сне, в прошлой жизни или на картинах Ренуара, где тоже были непринуждённость, лёгкость, свет. Странно было подумать, что совсем близко автобусы везут на изнурительную работу сонных рабов, тревожатся очереди просителей в чиновничьих лабиринтах. Рай, ад... здесь, в маленькой стране, живут, почти не пересекаясь на плоскости, сами по себе - все равны под небесами и для каждого льётся дождь.
Для лекции было выделено двадцать минут, и Лиза, страшно волнуясь, сказала первые вызубренные фразы. И всё удалось, возникли лёгкость и кураж, она видела по лицам слушателей, что слова держат мысль: «Идея пророков заключалась в том, что душа человека свободна от места и времени, которые достались ему по рождению, что Бог не в Храме, а в свободной душе» - что-то в этом роде, экзальтированное, как это бывает с первооткрывателями старых истин. «Ах - говорят они - кто бы мог подумать! Как это ново! ... Архиново!» И что-то в этой поздней и бурной весне есть неловкое, словно приход в гости некстати, и Лиза ощущала двойственность слов и чувств, как в любительском фотомонтаже...
Потом, спустя годы, поняла, что откровение не бывает чужим и по праву принадлежит тому, кто переживает его - как рождение, любовь, смерть и... утешилась.
Лиза получила на экзамене самый высокий балл, всех пригласили на неожиданный банкет, показавшийся ей сказочным пиром, а затем «пробило двенадцать»...
Она возвращалась в квартиру, которую снимала тогда, поднимаясь по ступенькам подъезда, и с каждой ступенькой - восемь, девять - словно всходила на эшафот. Сумела взлететь и увидеть свою непрожитую судьбу и теперь возвращается, зная, как могло быть…
Нужно жить, превратив своё знание из муки... в печаль, как сказали пророки; суметь собраться в точку... И Лиза плакала навзрыд, так что муж не сразу понял, что она получила высокую оценку, и был банкет…
***
Окно осветилось, упало на пол тусклыми квадратами, поплыло по стенам - это приехал скрипач, у которого молодая жена и, значит, начало девятого, и пора прислушиваться к шагам на лестнице. Среди Лизиных видений было: ”Тихо шурша шинами, подъехала машина, хлопнула садовая калитка”. Видение светилось, как фосфор в темноте. У Лизы никогда не было машины и сада, но устало откидываясь на спинку автобусного кресла, она прикрывала глаза и шептала: Тихо шурша... Калитка была из крашенного дерева, сад тенистый, но иногда он терял периметр, и тогда Лизу уносило в терновник.
Клеёнчатый квадратик когда-то был на запястье маленькой руки, похожей на веточку коралла. В ячейке из казённых пелёнок происходила таинственная жизнь и в ней сосредоточилась теперь часть Лизиной души. То есть, прежде Лиза должна была прислушиваться к себе, а теперь возник голос более загадочный, властный, и он звучал из иного измерения, смещая центр мира и лишая равновесия. Тогда была зима и из разбитого окна ледяной ветер дул в черные паруса советского роддома. Уже неделю, как палата была взята на абордаж очередным пьяным папашей-визитёром, и стекло так и не вставили...
Лиза разлюбила романы. Её смущала дистанция между ней самой и тамошними героинями, и растущее безразличие к чужим страстям.
Однажды она лечила воспаление лёгких в больнице. В палате лежало пять женщин. Среди них была старуха из белорусского села и молоденькая студентка. Обе были разговорчивыми и охотно исповедовались, уступая друг другу очередь. Старуха говорила: ”Немцы подходят к нашему селу, а мы лежим в сарае, и тут у меня начались роды, и соседка говорит, мол, уходи в лес, а то будешь кричать, а у меня дети. И я пошла огородами, а там километра три до леса… в рост идти страшно и пришлось на коленях“.
- “Да, - отвечает студентка - все удивляются, что я пью кофе без сахара и только с шоколадными конфетами”
- “Ну вот, добралась я до дороги, за которой лес, и больше не могу - рвёт меня на части изнутри. А там самая пыль и грязь, и я уже не могу шевельнуться: ни туда, ни сюда... “
- “Пирожные ем только с чаем, а конфеты - с кофе, и все наши шутят, что Юлька пьёт кофе с шоколадом... ха-а-а...”
- “Сняла платок с головы, подстелила между ног, а тут мотоциклы - немцы, значит, едут - а я посреди дороги, вот... Так они меня объехали: треск, пыль - даже не остановились... слава богу...”
Лиза не могла смириться, сравнивая сцену родов Кити, прекрасную как фрески Леонардо, с оскорбительностью процедуры, которой подверглась сама, и чувствовала, как плывут мимо её души литературные страдания... То есть, пропадает нечто общее с кем-то или чем-то бесконечно дорогим и важным, которое ни за что нельзя терять, и что объединяет драмы Кити и несчастной белорусской бабы, но отстраняет Лизу.
Драма рождения - явление, в котором может угадываться судьба, как в иероглифе на ладони. Это может быть аккорд из влажных завитков, разбросанных на белом батисте, капелек пота и резкого, птичьего - не её - крика; заламывания рук в соседней комнате, тихих приказов акушерки подать ещё воды... Может быть... трагический каприччес из пыли, рёва мотоциклов, скомканного окровавленного платка.
Правнуки Кити, если остались они в России, рождались технологично: младенцев уносили от матери, словно они были деталями в технологическом процессе, и вот, их разобрали на отдельные части, и конвейер двинулся дальше. В палате для рожениц стоял крик: кричащая толпа всегда ужасна, но толпа кричащих женщин и младенцев безбожна... словно размножающаяся биомасса. Голос роддома был слышен на улице, и в соседних домах говорили: ”хороший район, только рядом роддом…”, и все понимали, что это такая же помеха, как стадион или зоосад.
Жестокость происходящего ощущалась Лизой сильней, чем ошеломляющая боль, которая обрушивалась, пересекая дыхание. Нужно было бежать…- спасти себя и ребёнка - остаться только вдвоём… в тишине, где слышен диалог, видны фрески Леонардо, а шорох шин и скрип калитки звучат, как камертон... Лиза сдерживала стоны, тайно переживая откровение одинокого рождения.
Что было бы с Русалочкой, если бы Создатель не был милосерден, превратив её в морскую пену. Ради любви к человеку она отказалась от своего дара: от голоса, от свободы. Что, если бы принц женился на ней, а она родила бы ребёнка, а затем всю жизнь молча страдала бы от каждого своего шага по земле, покорная злому колдовству. Или нет, она написала бы любимому письмо, мол, у меня был такой чудный голос, горы жемчуга и тонны бирюзовой воды... и я отдала их тебе... А он бы спросил, но где они?
Из тернового гнезда, свитого на земле Ханаана, как из шляпы фокусника, возникают горы, долины, поломанная серёжка с александритом, клеёнчатая бирочка, заговор, девять упаковок снотворного, милосердие к Русалочке... На лестнице послышались шаги. Заволновалось пламя свечи. Тихо шурша, подъехала машина, скрипнула садовая калитка...
1999г.
© Taniana Akhtman
